бы предпочел, чтобы вы не советовали Пикетту делать атаку". Александер был наиболее квалифицированным специалистом, чтобы судить об успешности артиллерийского обстрела; более того, он находился ближе к Пикетту, чем Лонгстрит, поскольку атакующие войска были укрыты сразу за Семинарским хребтом и артиллерией конфедератов. Но это решение все равно вызывает недоумение. Возможно, Лонгстрит считал, что если артиллерия произведет "желаемый эффект", то для начала атаки останется совсем немного времени - уж точно недостаточно, чтобы отправить письменный приказ.
Ответ Александра не обнадежил. Он мог судить об эффективности своего огня только по ответному огню противника, поскольку поле боя будет затянуто дымом; кроме того, у него было достаточно боеприпасов только для одного полного обстрела (или "канонады") линии Союза, и он предсказывал, что даже если атака будет "полностью успешной, она может быть только очень кровавой ценой". Именно так думал Лонгстрит, но он отправил сообщение, чтобы подтвердить, что Александеру следует действовать, когда он будет готов. Затем Александр связался с Пикеттом, который был "спокоен и уверен в себе", даже с нетерпением, и отправил короткое сообщение Лонгстриту, что, когда его "огонь будет на высоте", он "посоветует генералу Пикетту идти вперед". Элемент условности, который, возможно, нечаянно прозвучал в первоначальном сообщении Лонгстрита, теперь отсутствует. Пикетт будет наступать, когда огонь Александера будет "на высоте", а не когда появятся доказательства того, что он уничтожил линию войск Союза непосредственно слева от Зиглерс-Гроув.
В этот момент на поле боя воцарилась полная тишина - затишье перед бурей. Войска Конфедерации, которым было поручено провести атаку, в этот момент не видели поля, по которому им предстояло наступать, поскольку находились "под прикрытием" за гребнем Семинарского хребта, в лесу. Так было задумано - Ли не видел смысла в том, чтобы заставлять их размышлять о том, что перед ними длинное, гористое, открытое поле, поднимающееся к гребню Кладбищенского хребта. Они увидят его впервые, когда артиллерия перед ними сделает свое дело и когда возбуждение и адреналин, вызванные бомбардировкой, все еще, надеемся, будут на высоте. В Первую мировую войну войска не должны были тратить время на разглядывание ничейной земли перед тем, как идти в атаку. Они не увидят цель, пока не выйдут из леса, не пересекут гребень Семинарского хребта и не продвинутся к Эммитсбургской дороге, разворачиваясь по мере продвижения, и даже тогда она будет окутана дымом. Не знали они и о том, что на их успех ложится тяжелый груз истории. Немногие из них могли предположить, что великая победа здесь может, наконец, привести к переговорам о прекращении войны, как надеялся Ли; еще меньше их было о том, что вице-президент Конфедерации Александр Стивенс ждал ожидаемого приглашения встретиться с президентом Линкольном, чтобы обсудить обмен пленными - встречу, которая, как надеялся Стивенс, после значительной победы Конфедерации может быть перенесена на более важные вопросы. В Лондоне новости о вторжении Ли в Пенсильванию возродили в Палате общин мерцающий интерес к признанию Конфедерации. Для Конфедерации многое - возможно, все - зависело от исхода этого третьего дня сражения.
Это тот самый момент, который так ярко запечатлел Уильям Фолкнер в романе "Злоумышленник в пыли", когда мечта о независимости, о победе Юга мелькнула перед глазами этих уставших, потных, измученных жаждой и голодом людей, так же ярко, как и выстрелы, под которыми они вскоре должны были маршировать:
Для каждого южного мальчика четырнадцати лет не однажды, а всякий раз, когда он этого захочет, наступает момент, когда еще нет двух часов того июльского дня 1863 года, бригады занимают позиции за железной оградой, пушки установлены и готовы в лесу, а развевающиеся флаги уже приспущены, чтобы вырваться вперед, и сам Пикетт с длинными намасленными кольцами и шляпой в одной руке, а в другой - меч, смотрит на холм, ожидая, когда Лонгстрит даст команду, и все находится на волоске, Это еще не произошло, это еще даже не началось, это не только еще не началось, но еще есть время, чтобы это не началось на фоне той позиции и тех обстоятельств, которые заставили более людей, чем Гарнетт и Кемпер, Армистед и Уилкокс, выглядеть серьезными, но это начнется, мы все знаем это, мы зашли слишком далеко и слишком многое поставлено на карту, и в этот момент не нужно даже четырнадцатилетнему мальчику думать об этом времени. Может быть, в этот раз, когда есть что терять и есть что приобретать: Пенсильвания, Мэриленд, весь мир, золотой купол самого Вашингтона, чтобы увенчать отчаянной и невероятной победой отчаянную авантюру, затеянную два года назад.
Мы не знаем, что творилось в голове Ли - он был самым закрытым человеком; он никогда не писал мемуаров; он не доверял своим подчиненным и даже членам собственной семьи. Мы можем быть уверены, что им не двигали ни личные амбиции, ни жажда славы - и то и другое полностью отсутствовало в его характере. Но он дважды водил свою армию на Север - один раз в Мэриленд, другой - в Пенсильванию; оба раза он стремился одержать решающую победу на северной земле и оба раза терпел поражение, причем с минимальным перевесом. Он был полон решимости довести битву под Геттисбергом до конца; что бы ни думал Лонгстрит, он рассчитывал, что боевой дух - élan, как его называют во французской армии, - его офицеров и солдат принесет победу. Было бы заманчиво описать этих двух людей, Лонгстрита и Ли, как полярные противоположности, Санчо Панса и Дон Кихота: один - ворчливый, зануда, практичный; другой - высокий, вежливый, любезный и изобретательный. Но на самом деле оба были серьезными, хорошо обученными и опытными профессиональными офицерами, и ни один из них не питал иллюзий относительно славы войны. В основе своей Ли был более романтичной личностью; это проявляется в его цветистых, флиртующих отношениях с женщинами (всегда державшихся под строгим контролем) и в его вере в то, что его люди сделали и все еще могут сделать невозможное, более того, сделать это с определенным стилем и панацеей, что они просто лучшие солдаты, чем солдаты Союза, проникнутые лучшим, более справедливым делом, и поэтому победят. Возможно, он был невосприимчив к боевому азарту - это было его единственное опьянение, и каким бы спокойным ни оставалось его знаменитое мраморное лицо, он наверняка почувствовал бы волнение, увидев, как эти длинные серые линии выходят из леса и занимают позиции, блеск солнца, пробивающийся сквозь дым на тысячах стволов мушкетов, штыков и шпаг, на расстоянии скрывающий испачканные и потрепанные мундиры, разнообразные шляпы и кепки, обтрепанные брюки и
